Рената Литвинова: Я не знаю, когда мы в России доберёмся до правового государства

Известная российская актриса и режиссёр Рената Литвинова рассказала журналу InStyle о своей новой картине «Последняя сказка Риты» (в прокате с 18 октября).

В новом фильме Литвинова выступила в качестве сценариста, режиссера, продюсера и актрисы. Местом действия картины оказывается больница. Здесь, в разваливающемся корпусе без окон («Да нет же, вот они. Только их немного заложили кирпичами для укрепления фундамента») проводит последние 13 дней своей жизни пациентка Маргарита Готье (Ольга Кузина) с неясным, но неумолимым диагнозом. Сама Рената играет ангела смерти по имени Таня Неубивко, которая под видом медсестры приходит на землю в желтом платье, с бокалом шампанского в одной руке и с то оживающим, то превращающимся по команде хозяйки в чучело хорьком — в другой, чтобы подготовить и проводить в последний путь душу Рита.

Винный бар на Малой Бронной по-утреннему пуст и «по-морговому» прохладен. На Ренате строгое платье-футляр и черный жакет. Она заказывает чай с медом. Кажется, до таких условностей, как погодные реалии, ей нет никакого дела. Точнее — она не идет у них на поводу. Как не идет на поводу у чужих представлений о прекрасном и правильном Литвинова-режиссер. Ее – «Сказка» — визионерская и очень авторская притча о смерти и любви в интерьерах разрухи (в головах, душах, городском ландшафте), плотно населенная символами и мифами, декорированная сигаретным дымам, экстравагантными шляпками, фирменными – «литвинонскими» интонациями с придыханием и абсурдными, но цепкими репликами.

«Смерть была ожидаемой. Лечащий врач проводил соответствующие мероприятия», — отчитывается на утренней планерке героиня Алисы Хазановой. – «Я тут взятку принес», — говорит жених Риты (Николай Хомерики). «Я бы взяла. Но не будет эффекта. А то бы взяла», — отвечает Таня.

— Откуда взялся именно такой образ смерти?
 — Каждый художник имеет право на свою трактовку смерти. В связи с этой картиной я изучила много мифов, легенд, ритуалов разных народов, связанных со смертью. У всех разные символы: это и желтый цвет, и часы, и вороны, и нарциссы, и бабочки, и змея. У меня все они в фильме есть. Есть народы, которые считают, что если смерть тебя уважает; она тебе обязательно приснится за три дня. Мифы давали человеку подстилку, утешение для перехода туда. Сейчас этот тонкий мир и вообще общение с тонкими вещами утеряны. Человек, особенно в мегаполисах, невосприимчив ни к каким знакам, его не могут предупредить, развить в нем какие-то способности, чтобы ориентироваться, кто тебя, о чем просит, где опасность, кто до тебя хочет достучаться. Современный человек все больше и больше боится смерти. Это считается совершенно трагическим событием. Но люди, которые были до нас, с не таким замусоренным сознанием, относились к этому по-другому. Я абсолютно верю в этот тонкий мир.

Цена творческой свободы Литвиновой известна: чтобы не попасть под монтажные ножницы рынка, свою «Сказку» Рената вместе с сопродюсером и композитором фильма Земфирой Рамазановой снимали, что называется, «на свои». «У нас не было почти никакого штата, никакой администрации. У меня даже помощницы менялись в связи с тем, что они не выдерживали. В принципе, это тяжело выдержать. Представляете, вы заменяете штат из 60 человек?» — спрашивает Литвинова.

— Во время просмотра, кажется, что все участники получали колоссальное удовольствие от процесса.
 — Артисты, да, были моими настоящими соратниками, потому что они отчаянно хотели сняться в чем-то, имеющем отношение к искусству. Настоящее искусство — оно всегда не опустошает, а наоборот, окрыляет. Я считаю, что цель искусства —
это все-таки показать, дать человеку заглянуть в мир другого человека, в его воображение. Мне хочется, чтобы мир был окрашен в авторские тона. Но авторов очень мало. Если тебе показывают констатацию некую, репортаж, я не считаю это
произведением искусства. Мне кажется, произведение искусства — это что-то над жизнью. Мое кино — это мой личный сон о жизни. Это не имеет никакого отношения к реальности. Реальность вы можете увидеть, вот так, из окна.

За окном между тем кипит реконструкция района, строительные леса перегородили едва ли не все тротуары в целом квартале, пыль и грохот, ни пройти, ни проехать. «Эта власть и эти люди поломали все красивые здания», — несколько раз на протяжении фильма возмущается Таня Неубивко, бродя по городу в поиске порталов в загробный мир, а радиоприемник в ее руках не устает перечислять адреса, по которым находились разрушенные дома старой Москвы, — реальные адреса, не воображаемые.

— В вашей картине звучат, по крайней мере, эстетические претензии к власти.
 — В данном случае да. Вообще я считаю политику самым скучным и низким жанром, а политиков любых — наихудшими представителями человечества, и любое втягивание меня в этот жанр воспринимаю как насилие. Я хотела бы заниматься тем, что и так приносит мне массу тревог, страданий, занимает все мое время, — творчеством. Я могу протестовать через свои фильмы и сценарии. И в данном случае я, конечно, протестую против варварства властей наших. Как они могут допускать ради наживы, ради своей алчности все эти сносы?

— Здесь, на Патриках, были громкие истории со сносом старых домов.
 — (Вздыхает.) Это безобразие, но ничего сделать было невозможно. Разрушение защищала милиция, его защищали власти.

— Вы считаете, человек вообще может на что-то в нашей стране повлиять?
 — Здесь ни разу ни у кого не получилось. Ни-у-ко-го, — чеканит она по слогам. — У нас если люди идут против государства, то, конечно, государство всегда выигрывает. В России это право — выбирать — почему-то априори отсутствует. Я не знаю, когда мы доберемся до правового государства. Здесь все не правовое. Суды, больницы, все те органы, где вас должны защищать, — они вас, наоборот, добьют ногами.

— В вашем фильме сильна эстетика разрушения и саморазрушения.
 — Во-первых, она очень кинематографична. А во-вторых, это некая человеческая суть. Почему мы разрушаем все вокруг? И разрушаем себя? Это в природе человека. Вы же знаете, как делать нельзя, но вы делаете. Пьете, курите, поступаете подло, врете. Все это делают. А есть люди на глобальном уровне. Они же знают, что нельзя развязывать войны, но они их развязывают. Они знают, что нельзя убивать людей, но они их убивают. Они почему-то думают, что это проканает, что «я потом отмолю». Кто за это расплатится? Их дети, наверное, если не они сами. Не знаю, на что они надеются. Мне трудно заглянуть в их мотивацию.

— Таня Неубивко считает, что ее оболочка поистрепалась, пока она находилась на земле. Вы сами насколько трепетно к своей физической оболочке относитесь?
 — Забочусь ли я о своей оболочке? Ну, сколько бы я о ней ни заботилась, все равно она, так сказать, дряхлеет с возрастом. Нужно относиться к этому философски.

— Какие у вас отношения с возрастом?
 — (Вздыхает.) Я вижу, как драматично для многих женщин стареть: они идут на операции, начинают носить сильно прозрачное, короткое. Это неадекватность, несоответствие возрасту. Конечно, я вижу по себе, как уходит молодость. Но я смертельно боюсь этих операций. Несмотря на то что мир полон слухов о моих пластических операциях, я никогда ни подтяжку не делала, ни импланты не вставляла. Я стараюсь все-таки возраст свой принимать.

— Ваша героиня говорит, что ей интересны только души, способные любить.
 — Да, может быть, они будут избавлены от возвращения сюда, где все так несовершенно, где столько страданий.

— А на земле пусть остаются только нелюбящие и жестокие?
 — Да, пока не научатся любить.

Материал журнала InStyle